24.07.2012 12:07
Inima
 
Про бабу Дусю, четырех ее мужей, козу, баян и Индиру Ганди

В то лето мы пололи турнепс в комсомольско-молодежном лагере. Мне было 14. Я зачитывалась книжками братьев Стругацких (их выдавали только в читальном зале), планировала посвятить свою жизнь служению Большой Науке, и как-то странно у меня умещалось в голове: в Париж я попасть даже не надеялась (железный занавес советских времен!), а вот на посещение в будущем Пояса астероидов рассчитывала вполне серьезно...

Половое развитие у меня, как у представителя северной расы, было довольно замедленным, и бесконечные гендерные микросхватки, которые так увлекали большую часть моих одноклассников и одноклассниц в свободное от прополки турнепса время, были мне совершенно неинтересны. Я в одиночестве гуляла по деревне, где, собственно, и располагался наш лагерь, и думала о космических кораблях, которые вот-вот забороздят просторы Вселенной, и о своем месте (несомненно, важном! — я хотела стать астробиологом) в этом увлекательном процессе. Нельзя сказать, что в моем будущем мире совсем не было места для любви. Напротив, уже тогда я прекрасно представляла себе идеал: он был человеком глубокого и изощренного ума и рука об руку со мной постигал тайны природы на опасных, но завораживающе прекрасных дорогах далекого космоса.

В тот день над деревней с утра наревелись тучи, и улицы стали практически непролазны. Я медленно, скользя сапогами, пробиралась вдоль забора одной из усадеб. На потемневшей скамейке возле стены большого, слегка присевшего на один бок дома, отдыхая, сидела небольшая старушка. Я острым подростковым взглядом охватила белый платочек, синие тренировочные штаны с пузырями на тощих коленях, глубокие калоши и телогрейку такого вида, будто ее недавно рвали собаки. У ног старушки переминался лапами и дрожал хвостом тощий рыжий котяра с одним ухом — явный ветеран кошачьих боев. Снова начинался дождь, но старушка его как будто не замечала — наклонилась, рассеянно погладила кота.

Ужасная, сладко-эгоистичная, бескорыстная жалость к незнакомой старушке волной затопила все мое существо — ведь у нее уже все позади, она одинока и скоро умрет, ее жизнь наверняка была тяжела и бедна событиями, и она уже никогда-никогда не увидит Пояса астероидов, не откроет ни одной тайны природы и не будет рука об руку с возлюбленным бороздить просторы Вселенной...

Тем временем старушка, держась за поясницу, поднялась, схватилась за какое-то бревнышко и с трудом поволокла его по грязи. В семье и школе меня учили помогать старшим.

— Бабушка, позвольте вам помочь? — вежливо осведомилась я через низкий штакетник.

Старушка удивленно взглянула на меня, задумалась, а потом кивнула:

— Что ж. Подсоби, доченька, бабке, коли время есть. Заборчик у меня на заднем дворе завалился, вот хочу покамест подпереть, чтоб козы от Матвеихи в огород не лазали.

После починки заборчика меня повели в дом пить чай. Я не очень сопротивлялась — погода окончательно испортилась. К чаю были сушки. Старушка размачивала их в кипятке, мак медленно оседал на дно стакана.

— Меня зовут Катя, — представилась я.

— Катерина. Хорошее имя. А я Дуся.

— Простите... Евдокия... а как дальше?

— Да зови бабкой Дусей, — как все.

Разговаривать с бабой Дусей оказалось неожиданно легко. Мы обсудили шкодливых коз Матвеихи, мои школьные успехи, мою семью. Я узнала, что двое давно выросших детей бабы Дуси с внуками живут в Ленинграде...

— А чего ж ты одна-то гуляешь? Не со своими? Ухажер-то у тебя есть? Или поссорились?

Я призналась, что ухажера у меня нет и никогда не было.

— Надо же, а такая видная девка! — удивилась баба Дуся. — Небось, гонору в тебе много?

Я, подумав, согласилась и, воспользовавшись случаем, осторожно поинтересовалась, что думает баба Дуся о сущности любви. Ведь раз у нее есть дети, она, наверное, была замужем? (Баба Дуся носила обручальное кольцо на левой руке — вдова.)

— Конечно, была. Четыре раза! — ухмыльнулась старушка. — И так хорошо замужем, доченька, скажу я тебе, — она зажмурилась, вспоминая, и морщинки ее собрались веселым прихотливым узором. — И я их всех любила, и они меня... Счастливый я человек, спасибо Господу, если он, конечно, там есть...

— Но как так может быть?! — вылупилась я.

Польщенная моим интересом, старушка окунула в чай еще одну сушку и рассказала про свою жизнь. Целиком воспроизвести ее прямую речь я, конечно, не смогу, поэтому перескажу своими словами. Историю бабы Дуси я помню уже больше тридцати лет.

Первый раз замужем юная Дуся пробыла недолго. Мужа звали Федором, и если бы не карточка, она бы уж и лицо его позабыла. В 1940 году они поженились. Он был колхозным механизатором, с широкими плечами, любил кружить молодую жену на руках и умел, как девушка, плести венки. А что он говорил — этого бабка Дуся уже и не помнила. «Помню только марево золотое, как над лугом в летний день, и как он утром молоко прямо из крынки пьет. И — счастье, счастье, счастье...» Федора призвали на фронт в 41-м. А уже в 42-м пришла похоронка. «Не годился он для войны, — вспоминает баба Дуся. — Даже куренку шею свернуть — и то жалел...»

Почти до конца войны Дуся вдовствовала и с утра до ночи вместе со всеми работала на полях. В колхозе остались одни бабы, а воюющую армию нужно было кормить. Где-то зимой 45-го года Дуся с подружками без всякой определенной цели поехала в райцентровскую больницу на «аукцион инвалидов» (больничные власти раздавали по домам слегка подлеченных красноармейцев, необратимо покалеченных войной). Вернулась домой со вторым мужем — Георгием, Жорой. У Жоры не было обеих ног, а лет ему было 27. «Возьми меня к себе, Дуся, надоело бревном на койке валяться, тоска гложет, — сказал Жора юной вдове. — Ты уже замужем была, все про мужиков знаешь, тебе сподручней, чем девице. Я вообще-то заводной, и на гармони, знаешь, как играть умею — заслушаешься. Пропала моя гармонь, пока по госпиталям без памяти валялся, но ничего — заработаем, другую купим».

С Георгием Дуся прожила без малого двадцать лет. Он и вправду был веселый, и по вечерам, окончив работу (работал он и с деревом, и железом — руки у него были умные, хорошие, только глаза быстро стали сдавать — последствия контузии), садился у дома на скамейку, ставил на колени баян. Девки и бабы (много, очень много одиноких было после войны!) слетались на душевные Жорины песни, как мотыльки на огонь.

«Слова мне хорошие говорил, — вспоминает баба Дуся. — Благодарил часто, что взяла к себе, не дала пропасть... А уж как я его любила! Ревновала страшно. Как девки плечами да боками прислонятся... А он всем подмигивает, да улыбается... Так бы и повыцарапала глаза бесстыжие...»

Но пил Георгий безбожно. Напившись, буянил, разносил все в дому, колотил жену (до сих пор не могу понять, как Георгий мог бить Дусю — у него же не было ног, она всегда могла отойти!). Потом плакал, просил прощения. Она прощала: «Он все-таки калека был, к дому, к бабьей юбке прикован — тяжело ему...»

Жора умер от ран и пьянки, когда ему не исполнилось и сорока пяти. Дуся жутко горевала. «И сейчас иногда кажется — зовет меня, да голос веселый, куражный: Дусенька, что ты крутишься все, сядь ко мне, милая, споем. После него я уж ни с кем не пела...»

Ефима прислали в колхоз работать учетчиком и определили к вдове с детьми на постой. «Смурной он был, по целому дню слова не скажет, только с циферками своими и оживал немного...» В отличие от Георгия Ефим совсем не пил. Молча починил в дому и на дворе все то, что нуждалось в починке. Потом помог сыну Дуси по математике. И только потом оказался в Дусиной постели. По сравнению с веселым, заводным Георгием он проигрывал — ласковым не был, нежных слов (да и никаких других) женщине не говорил. Однако Дуся (слегка подуставшая от двадцатилетнего «борения страстей») с Ефимом отдыхала — он был надежен, предсказуем в своих привычках, всегда спокоен, ровен с детьми и с женой. Понимал ценность образования: когда настало время, настоял на том, чтобы оба приемных сына окончили техникум. Сам регулярно брал книги в библиотеке, любил слушать радио, иногда по просьбе Дуси читал ей вслух. Мальчишки тоже слушали. Любимой Дусиной книжкой почему-то был «Оливер Твист» — она забыла название, но точно пересказала мне фабулу, и я легко узнала сентиментальную диккенсовскую повесть. По какому-то неведомому закону вечно молчаливый Ефим умер от рака голосовых связок. Долго никому ничего не говорил о своей болезни. Потом ему все-таки поставили диагноз, сделали операцию, но было уже поздно — пошли метастазы. «Сам себе кашку варил, — вспоминает Дуся. — Меня ничем обременять не хотел. До последнего дня. А как уже стал совсем помирать, написал на своей доске: «Прощай, Дуся, прости за все, если что не так было, или обидел тебя невзначай, прими мою вечную к тебе любовь...» Я плачу навзрыд: что ж ты раньше-то про любовь молчал?! А он отвечает: «Я молчал, потому что никаких слов не хватит сказать, как сильно я тебя любил все эти годы».

После смерти Ефима Дуся решила, что будет жить одна, с собакой Жуком и котом Васькой. Летом оженившиеся сыновья привозили из Ленинграда маленьких внуков — что еще надо? И когда, спустя лет пять, старая приятельница, перебравшаяся в город, «с прицелом» рассказала ей, что в соседнем колхозе остался после смерти жены неприсмотренный, из числа ее родственников, дедок, еще вполне крепкий, Дуся только махнула рукой: мне не надо! Забирайте его к себе, в город!

Однако родственники брать дедка в город не торопились. И однажды, как бы между прочим, завезли его в гости к Дусе, на центральную усадьбу. Как будто бы к врачу возили, рентген делать. «Вы тут поговорите пару часиков, чайку попейте, мы пока за справкой в райцентр съездим, да к своим знакомым, а потом деда заберем и назад отвезем. А вот вам и городской кекс с изюмом к чаю...»

Ни через два часа, ни к вечеру за дедком никто не приехал.

— Что ж, пора и честь знать, — сказал он, когда все стало окончательно ясно. — Спасибо тебе, Евдокия Васильевна, за приют, за чай. Пойду я.

Встал, оправил аккуратную одежку, поудобнее взял в руку клюку...

— Куда ж ты пойдешь-то?! — ахнула баба Дуся. — До твоей усадьбы 44 километра — вынь да положь!

— Чего ж, дойду понемногу, — дедок пожал узкими плечами. — Пройду да отдохну. Да еще пройду. К завтрему, к обеду, думаю, дома буду...

— Ну уж нет! — решительно воспротивилась женщина. — Чтоб я старого человека на ночь глядя из дому выгнала! Не будет этого. Ляжешь вот здесь, на диване. Сейчас я тебе, Степан Тимофеевич, постелю...

Наутро, когда баба Дуся проснулась (а встают деревенские всегда рано), Степан Тимофеевич уже встал и тихо шуршал чем-то в сараюшке во дворе. В летней кухне на столе стоял стакан в почерневшем от времени подстаканнике с крепким чаем. «Как давно никто в этом доме не пил чай из стакана с подстаканником...» — удивилась баба Дуся.

Степан Тимофеевич оказался сильно неравнодушен к мировой политике (это Дусе было внове). Вечером, после ужина долго разъяснял ей причину войны между Ираном и Ираком, истоки происков «израильской военщины», положение негров в Южно-Африканской Республике. Даже заставил найти очки и прочесть какую-то статейку из старой газеты «Труд», которую Дуся использовала на растопку. «Интересно-то как, — подумала Дуся. — А я и не знала...»

Родственники приехали за Степаном Тимофеевичем в конце недели, долго и фальшиво извинялись за беспокойство, кивали на сломавшуюся машину. Старичок степенно поклонился бабе Дусе, поблагодарил за все и по деревянным мосткам пошаркал обрезанными валенками к воротам. У бабы Дуси на глаза навернулись слезы. Не только тщедушный дедок с клюкой — весь приоткрывшийся ей большой мир с его проблемами покидал ее навсегда... Да еще и чай в подстаканнике, как пили все три предыдущих мужа и никто больше (сыновья и внуки пили чай из кружек)

«Да куда вы его увозите! — крикнула она. — Кто его там ждет-то? Пусть Степан Тимофеевич еще погостит! Оставайся, Степан!»

Степан, как и следовало ожидать, остался. Родственники прятали довольные ухмылки.

Вскоре Нельсон Мандела и Индира Ганди стали для бабы Дуси почти родными людьми — так она за них переживала. Степан Тимофеевич плохо ходил физически, но легко заполнял собой ментальное пространство — бабе Дусе было с ним интересно (эту характеристику нельзя было применить ни к одному из ее предыдущих замужеств). Спустя где-то год она как-то не выдержала и спросила: «Степан, а как ты тогда, в первый-то раз идти до дому собирался? С твоими-то ногами? Помер бы небось по дороге». Старичок хитро улыбнулся: «Да нешто я тебя, Дусенька Васильевна, сразу не разгадал? У тебя ж сердце доброе! Не собирался я никуда идти — так, притворился для чувствительности».

Баба Дуся и Степан Тимофеевич прожили вместе пять лет. Потом старичок тихо угас на бабыдусиных руках, прошептав за пару дней до смерти: «Ты мне, Дусенька Васильевна, праздник напоследок жизни подарила». — «А ты — мне, а ты — мне, Степушка мой Тимофеевич», — капая на грудь мужа старческими слезами, отвечала растроганная баба Дуся.

Потом я попрощалась с бабой Дусей, и пока я шла вместе с дождем, слизывая со щек капли вперемешку со слезами, мое представление о счастье как-то тихо и незаметно менялось, а сама я так же незаметно взрослела.
25.10.2012 13:10
Inima
 
Знакомо ли вам это неприятное чувство, когда, глядя на своих ровесников,
вы думаете:
- Неужели и я так старо выгляжу? Не может быть!

Сидя в очереди на приеме к новому стоматологу, я обратила внимание на
его диплом, висящий на стене в приемной. Внезапно я вспомнила, что
красивый высокий мальчик с таким именем учился со мной в одном классе
где-то 30 лет назад.
Но, как только я зашла в кабинет, я тут же отбросила мысль об этом -
этот лысеющий седой мужчина с изборожденным морщинами лицом был слишком стар, чтобы быть моим одноклассником.
Тем не менее, после того, как он провел осмотр, я спросила его, какую
школу он закончил. Он назвал номер моей школы!
- В каком году? - спросила я
- В 1978-ом. А почему вы спрашиваете?
- Вы были в моем классе! - воскликнула я.
Он пристально посмотрел на меня и спросил:
- Да? А что вы преподавали?
05.11.2012 09:46
Inima
 
Иван Петрович подвинул к себе тарелку с макаронами, поковырял вилкой слипшийся комок и с надеждой посмотрел на жену.
- А…мясного ничего нет?
- А…зарплаты никакой нет? – передразнила супруга.
- Лидочка, ты же знаешь, уже третий месяц задерживают. Что я могу сделать?
- Можешь есть молча и не задавать глупых вопросов.
- Прости, я думал…
- Говорят, хлеб завтра подорожает в два раза. Я пять буханок купила. Слышала в очереди, что скоро вообще карточки введут.
- Боже, куда мы катимся! – Иван Петрович возмущённо поднял брови. – Водка по талонам, сигареты по талонам, теперь хлеб. Безобразие! Как жить-то?
- Да как жить? Так и жить. Не помирать же. Помнишь девяностые? Выжили же.
Лидия Васильевна поставила чайник на плиту, из картонной коробки насыпала в чашку щепотку заварки, бросила кубик рафинада.
- Лидочка, включи телевизор, новости сейчас начнутся.
- Дались тебе эти новости. Опять брехню слушать. Сколько центнеров с гектара собрали? Сегодня целый день съезд партии показывали. Рожи сидят - одна другой больше. Тьфу, насмотрелась уже.
- А что ты сделаешь? Сами выбирали. Да хоть кого бы не выбрали, всё равно то же самое было бы. Никому мы не нужны. Да и кризис этот ещё.
Лидия Васильевна намазала маргарином кусок хлеба, положила на блюдце, залила в чашку кипяток.
- Ты ешь быстрее, а то опять чай будешь холодный пить.
- Да, ем я, ем.
Макаронины не отделялись друг от дружки, и Иван Петрович просто отрезал боком вилки кусок.
- Сегодня Маслова с пятого этажа арестовали. Приехали эти в масках, бросили в машину и увезли.
- А я смотрю, что это за кровь на лестнице. Так это его? Ну, и правильно. Давно пора, я бы этих смутьянов…
- А как по мне, так вполне приличный. Всегда здоровался, сумку помог донести как-то.
- Сумку! Это не показатель. А где Алёшка? – спросил он.
- Мне откуда знать. Гуляет. Дело молодое. Утром как ушёл, так и нет до сих пор.

Оба вздрогнули от звонка в дверь.

- Вот и он явился, - Лидия Васильевна вытерла руки полотенцем и пошла открывать.
- Боже, Алёшенька! – донеслось из коридора. – Кто это тебя так?
Иван Петрович положил вилку и пошёл посмотреть, что случилось.
Сын Алексей стоял, прислонившись к стене. У рубашки оторван воротник, брюки в пыли, правый глаз заплыл и расцвёл всеми цветами радуги, губы и подбородок покрыты коркой засохшей крови.
- Пойдём, Алёша, пошли в комнату.

Они подхватили сына, чтобы помочь идти, но он отстранил их и сам дошёл до дивана, сел осторожно, будто у него болело всё тело, откинулся на спинку и устало закрыл глаза.
Лидия Васильевна принесла из ванной таз с тёплой водой, губку и принялась смывать кровь с лица. Сын сидел молча, не открывая глаз, иногда слегка вздрагивая, когда губка прикасалась к губам.
- Сынок, что случилось? – спросил Иван Петрович.
- Ничего. Ничего не случилось, - сын ответил грубо, без былой почтительности к отцу.
- Ну, как ничего? Может милицию вызвать?
- Ага, вызови. Они Ленку Портную убили. Забили до смерти дубинками. Сашку арестовали, Макса, Серёгу Потапченко скорая увезла. Я еле ноги унёс. А ты, давай, вызови. С доставкой на дом.
Иван Петрович поймал взгляд сына, от которого стало не по себе, столько было в нём презрения.
- Сын, где ты был?
- Да отстань ты от него, - жена дала сыну полотенце, и тот осторожно вытер лицо.
- Нет, я хочу знать! Ты что, на демонстрации был? Да?
- Ваня, иди чай пей, а то остынет. Мы сами разберёмся.
- Что значит – иди? Алексей, я требую…
Но сын снова закрыл глаза и тихо застонал.
- Алёша, ты есть будешь? – спросила Лидия Васильевна.
- Нет, чай попью, только не горячий. Всё нормально, мам. Всё нормально. Я в порядке.
Алексей тяжело поднялся с кресла, держась за бок, пошёл на кухню.
- Ну, рассказывай, - снова начал Иван Петрович, дождавшись, когда сын допьёт чай. – Я тебе сколько раз говорил, не лезь ты в эти дела. До добра не доведёт. Не послушался?
- Папа, а не пошёл бы ты со своими советами! – отрезал сын.
- Что ты сказал, щенок? Ты как с отцом разговариваешь?
- Папа, ты не можешь мне советовать. Ничего и никогда. Понял?
- Не понял. – Иван Петрович опешил от такого тона. Раньше сын никогда не позволял себе такое. Всегда вежливый, почтительный и сдержанный, сейчас казался чужим, и странно было слышать от него эти слова. - А что не понятного? Кто ты такой, чтобы советовать мне?
- Я твой отец!
- И это всё? Ты считаешь, этого достаточно, чтобы решать, чем мне заниматься? Папа, посмотри на себя. Ты же никто. Ничтожество! Трус и слизняк! Ты - полный ноль.
- Как ты смеешь? – задохнулся негодованием отец, еле сдерживая себя, чтобы не вскочить, и не ударить наглеца. Он бросил взгляд на жену, но та тихонько сидела на краю стула.
- Смею! Да, я был на демонстрации, да, был. Знаешь, почему? Я не хочу быть таким ничтожеством, как ты. Я не хочу существовать так, как существуешь ты. Я хочу жить! А вы не даёте мне это сделать. Вы – стадо баранов, идущих голосовать за кого попало. Быдло, молчащее в тряпочку. Знаешь, какая у тебя козырная фраза? Знаешь? Ты повторяешь её по десять раз на день – «я маленький человек, что я могу сделать?». И за это я тебя презираю. Тебя, и ещё миллионы таких же ничтожеств. И, знаешь, я рад, что ты жрёшь пустые макароны и пьёшь чай с маргарином. Ты сам этого хотел, и ты это получил! Но я не пойму одного – почему я должен жрать то же самое?
Только потому, что вас больше, и вы решаете своими тупыми мозгами, как жить стране?
Алексей замолчал. Тишина повисла в комнате, оглушающая, до боли в ушах. Иван Петрович, ошеломлённый монологом, сидел, отвесив челюсть. Лидия Васильевна плакала, утирая слёзы уголком фартука.
- Ты всё сказал? – наконец, выдавил из себя отец.
- Нет, не всё.
- Ну, давай, продолжай, мне же интересно, что думает обо мне сын.
- Да ни хрена тебе не интересно. Тебе никогда не было интересно, что я думаю. Тебе было интересно зайти после работы в забегаловку со своими корешами, накатить, а потом сразу после ужина спать завалиться. Спасибо, что хоть не буянил и не бил.
- А надо было…
- Поздно уже. Скажи, сколько не платят тебе на заводе?
- Три месяца, а что?
- Зачем ты туда ходишь?
- Как зачем? Мне же три года до пенсии осталось.
- Пипец. А если тебе все три года платить не будут? Ты доживёшь до пенсии?
- Ну, а что мне делать? Что я могу сделать?
- «Я же маленький человек», - передразнил его сын. – Слышали эту песенку. А ты никогда не задумывался, сколько вас таких маленьких во всей стране? Миллионы. А тех, - Алексей ткнул пальцем в сторону телевизора. – Тысяча, пять, десять? Что они против миллионов? Да если каждый маленький человек плюнет на них, они захлебнутся все. Но вы же маленькие. Вы только и можете, что жаловаться друг другу, как всё хреново, какая власть ужасная. Та, кстати, власть, которую вы выбирали своим быдляцким большинством. Ты понимаешь, что все вы вместе взятые не стоите даже ногтя одного из тех, кто за рулём. Даже ногтя. Дешёвки. Маленькие ничтожные дешёвки. И Ленка Портная умерла за то, чтобы вам стало лучше. А вам это не нужно. Зря погиб человек. Человечище, а не такой слизняк, как ты.
- Никто не просил…
- Не просил? А её не надо было просить. И меня не надо. Знаешь, почему эти в масках ходят? Потому что боятся. И пока они боятся, ещё можно что-то сделать. Но, папа, они не тебя боятся. Они тебя презирают, точно так же, как и я. Им плевать на тебя потому, что ты маленький человек, и что ты можешь сделать? Всё, я устал, я хочу спать. Мам, постелишь мне?

Иван Петрович так и не смог уснуть, этот разговор совсем его добил. Жена тоже ворочалась, он пытался с ней заговорить, но она отвернулась от него, всхлипывая, пытаясь сдержать слёзы.
- Ты считаешь так же как и он? – спросил он жену, но та промолчала.

В дверь позвонили около трёх ночи. Иван Петрович шёл к двери вечность. Во всяком случае, так ему казалось. Алексей выглянул из своей комнаты. Он был одет, словно ждал этого звонка.
- Папа, я сам открою.
Иван Петрович остановился, схватился за дверной косяк. Сердце стучало, словно птица, пытающаяся вырваться на волю. Голова закружилась, и тошнота подступила. Это от страха – подумал он. От страха и беспомощности.
- Кто там? – спросил Алексей.
- Нам нужен Алексей Стриж. Открывайте!
Иван Петрович словно в тумане виде, как сын отпирает, как распахивается дверь, что-то мелькнуло, Алексей летит через весь коридор, срывая вещи на вешалке. Люди в чёрном, с оружием, в масках с прорезями для глаз и рта. Сзади из комнаты кричит что-то Лида. Хлёсткие команды – «Встать, руки за голову, лицом к спине», Алексея тащат в подъезд. Лида кричит, хватает одного из тех, в масках, за рукав, но вдруг почему-то оказывается на полу. Слышна возня за дверью, удары. Отчётливо – голос Алёши. Даже не голос. Стон. Вскрик. Они бьют его. Бьют и тащат вниз, в чёрный грузовик с зарешеченными окошками по бокам кузова. Так же, как сегодня тащили Маслова, как позавчера – хозяина автомастерской, которая на углу, как неделю назад – учительницу Антонину Степановну, у которой ещё Алёшка учился. Куда, зачем, почему? Никто не знает. И ответов не будет. Значит, заслужили, говорил он Лиде, нас же не забирают. За что нас забирать? Мы люди маленькие.
А теперь они увезли Алёшку. И он ничего не смог сделать. Ничего.

Иван Петрович так и стоял, пока жена не закрыла дверь, и не ушла в спальню, даже не посмотрев на мужа. Он пошёл на кухню, сел за стол и сидел, слушая, как в спальне рыдает жена. Страх не отпускал, гадкий и липкий, как застывший маргарин, прилипающий к дёснам. Он уже боялся не за себя, не за сына. Боялся того, как посмотрит утром в глаза жене. Боялся своего страха. Все мысли, все чувства стали одним слипшимся комком макарон.

Когда за окном стало светать, вошла Лида. Положила на стол что-то тяжёлое в пакете от супермаркета.
- Это нужно выбросить. Сейчас же, - сказала она.
- Что это? – не поднимая головы, спросил Иван Петрович.
- Пистолет. Алёшин. Если его найдут… Выброси это. Куда угодно, подальше отсюда.
Она повернулась и пошла из кухни.
- Лидочка…
- Что?
- Ну, что, что я мог сделать?
- Хоть что-нибудь, - она снова зарыдала и ушла.
Иван Петрович открыл пакет, достал завёрнутый в вафельное полотенце пистолет. В юности он занимался стрельбой в школе ДОСААФ, даже ездил на какие-то соревнования, поэтому рукоятка привычно легла в ладонь. Проверил обойму – полная. Тяжесть металла успокоила и отогнала страх. Чёрт, с такой игрушкой в руках негоже бояться. Восемь свинцовых смертей ждут своего часа.

Решение пришло само собой. Иван Петрович положил пистолет в пакет, оделся и вышел из дому в сереющее утро. Улицы были пусты. Туман словно поглотил всё вокруг, даже звуки. Восемь смертей, вот, что он сможет сделать. Этого достаточно, чтобы искупить свою ничтожную жизнь. Трусливую жизнь, и если повезёт, ему никогда не придётся смотреть в глаза жене.
Ноги сами повели его к Конторе. Пока он дойдёт, начнут съезжаться на работу работники, те, кто отдал приказ арестовать его сына. Он пошёл сквозь серое марево, из которого призраками появлялись контуры деревьев. В душе снова всё смешалось, слилось в одно лишь желание. Спустить курок. Хотя бы раз.
- Стоять! – раздалось сзади.
Иван Петрович оглянулся – его догоняли люди в конторской форме. И, что самое странное, на них не было масок. Я опоздал – мелькнула мысль, - всё тщетно, они уже не боятся никого. Ну, что ж, вот он момент катарсиса. Начнём прямо сейчас. Он взял пистолет в руку, не вынимая из пакета. Двое патрульных были уже метрах в пяти. Лица их выскользнули из тумана.

- Руки вверх, лицом к стене. Почему шляемся и такую рань? Руки, я сказал! Что в пакете?
Они уже рядом, уже слышен запах табака изо рта, виден взгляд, сухой и холодный. И Иван Петрович понял, что ничего он не сможет сделать. Совершенно ничего. Он столько раз произносил эту фразу, что она захватила его, управляла им, его ничтожной и жалкой жизнью.
- Вот, - протянул он пакет патрульному, - я нашёл. Несу в Контору сдавать.

отсюда
Часовой пояс GMT +3, время: 10:58.

Форум на базе vBulletin®
Copyright © Jelsoft Enterprises Ltd.
В случае заимствования информации гипертекстовая индексируемая ссылка на Форум обязательна.